Б.Юхананов :

" Интервью с Александром Башлачевым. "

Это интервью имело конкретную цель. Оно было записано весной 1986 года для спектакля "Наблюдатель", который был задуман как роман о рок-музыканте. Было написана пьеса, и потом она пошла в такую своеобразную творческую разработку внутри работы над спектаклем. Автор этой пьесы -- Леша Шипенко, и я как режиссер. Мы вместе работали надо этой темой. Там много всего было сдела- но. Как раз в это время Саша часто бывал в Москве, и я решил с ним встретиться, чтобы накопить звуковой и одновременно смысло- вой документальный материал для этого спектакля. Кроме того, была идея, что Саша будет участвовать в нем... Мы встречались в основном ночами, бродили... Он был в очень светлом и прекрасном состоянии. Его внут- ренние вибрации были в тот момент, как мне кажется, на пределе -- очень позитивны, и свет шел очень сильно. И вот мы решили у Андрюши Пастернака в студии ВТО сделать очень качественную за- пись с ним, а потом с Борей Гребенщиковым специально для этой работы, чтобы обработать материал и как бы матрицу собрать. Это не интервью для газеты, не интервью для журнала, это парадок- сальная такая вещь -- интервью для спектакля. Фактически очень оригинальный жанр оказался, ну и по-своему совершенно магичес- кий. В частности, мы спрашивали про смерть, потому что сам сю- жет спектакля -- миф. Центральный миф заключался в том, что му- зыкант исчерпывает в себе музыку и жизнь. И это я спрашивал напрямую у Саши, чтобы получить возможность аранжировки самой темы. И получилось так, что это интервью углубилось в процессе самого разговора совершенно неожиданно для нас и вышло на до- вольно предельные темы, не запланированные ни нами, ни Сашей и не относящиеся к актуальным моментам нашего бытия в это время. Тем самым, я считаю, что это интервью как бы оказалось всем нам продиктованным. Вот этот способ нашего разговора оказался нам продиктованным, я абсолютно в это верю, если говорить серьезно. Спектакль был сделан. Саша умер. Я оставил это интервью в спектакле. Оно целиком идет как фонограмма на протяжении всех пауз. Все перерывы, все паузы спектакль жил в квартире. Спек- такль, надо признаться, не родился, т.е. он был сделан, игрался в форме последней репетиции, но в последний момент нам пришлось уйти из театра Васильева, и получилась такая странная и по-сво- ему драматичная рифма ко всей этой истории, записанная там. Он принял на себя во многом темы, которые обсуждал в себе сам этот спектакль. Б.Юхананов

Б.: Если говорить о явлении субкультуры, явлении рок-н-ролла... По всей стране, в каждом городе есть свой кол- лектив, который что-то делает. И удивительно -- нет плодов. Растут деревья, все что-то выращивают, поливают, и практически нет плодов. Явление рок-музыки -- гигантское явление, все зах- лестнуло, волна за волной идет. Плодов никаких, три-четыре име- ни, может быть, пять-шесть. И эти люди, на мой взгляд, исключают явление рок-культуры. Они не поддерживают его -- просто исключают, зачеркивают, пото- му что оказывается, что все остальные занимаются беднейшей по содержанию и нелепой по сути деятельностью. Почему? Потому что люди не задают себе вопроса "зачем?", люди задают себе вопрос "как?". Да как угодно, в каких угодно формах! Но они постоянно уходят от вопроса "зачем?". Потому что стоит только задать его себе, как оказывается, что король-то -- голый. Его даже чаще вовсе не оказывается. Мы путаемся в рукавах чужой формы без конца. Я подхожу к музыке безусловно с точки зрения литературной, с точки зрения идеи, цели прежде всего. И, вероятно, я все-таки отвечаю себе на вопрос "зачем?". Это главный вопрос. А на воп- рос "как?" можно отвечать без конца. И любая форма прекрасна там, где она должна расти, где у нее есть корни. Каждую песню надо оправдать жизнью. Каждую песню надо обя- зательно прожить. Если ты поешь о своем отношении к любви, так ты люби, ты не ври. Если поешь о своем отношении к обществу, так ты так и живи. А все остальное -- спекуляция. Спекуляция на чужих формах, до которых дошли твои старшие товарищи, доехали до каких-то вещей, до каких-то оборотов, и вот ты тоже начина- ешь тянуть это дело. Зачем? Это все соблазн, великий соблазн. Конечно, когда какие-то люди так здорово все делают, хэви, хард, все что угодно... Действительно интересно, и все гото- венькое. И на готовенькое люди идут. Но нельзя оправдать сла- бость мелодий, текстов, идей или отсутствие их полнейшее тем, что это якобы рок-поэзия, якобы рок-культура, и вы в этом ниче- го не понимаете, это совершенно новое явление. Если это искусс- тво... хотя "искусство" тоже термин искусственный. Искус... Ес- ли это естество, скажем так, то это должно быть живым. И с точ- ки зрения естества, авторского естества, не выдерживает никакой критики большинство групп, которые я, например, вижу в Москве, хожу вот на концерты. В Ленинграде точно так же, в других горо- дах -- тем более, потому что провинция у нас не понимает, не чувствует своей души, своих особенностей. Как весь этот русский рок так называемый до сих пор не чувствует своей души, своего назначения, своей идеи. Я в Сибири, например, встречаю безусловно талантливых лю- дей, которые не понимают сути своего таланта и пытаются его об- лечь в чужие для них формы. То есть они шлифуют свой талант, но совершенно не те грани, они вычесывают его. Их слепит... Их слепит то, что привлекает их в западной музыке. Но каждый чело- век индивидуален. Каждый человек -- удивительная личность сам по себе, если он пытается понять свое место и поставить себя на это место. Вложить свою душу, а не чужую, не заниматься донорством, пить чужую кровь и пытаться пустить ее по своим жилам. Ничего хорошего из этого, как правило, не выходит. У нас сложная ситуация в музыке. Если бы мы были обеспече- ны студиями, возможностью выпускать пластинки, возможностью пе- реводить идеи в продукцию... Но это другой вопрос. Ю.: Но это связанные вещи. Б.: Да, это такая сложность, которую, на мой взгляд, не удалось преодолеть никому. Либо тебе тратить энергию на то, чтобы что-то купить, чем-то зарядиться, либо... Или тебе на сторублевом "Урале" что-то делать, или на акустической гитаре. Такая проблема. И получается как-то или одно, или другое. Мы постоянно лежащие боксеры. Как только пытаемся привстать, опять посылают в нокдаун. Но это не нокаут. Раз кто-то пытается встать, до нокаута еще далеко, и, наверное, нокаута не получит- ся никогда. В рок-музыке еще достаточно много пороха, я бы даже сказал, сырого пороха, который еще нужно сушить. А чем сушить? Чем угодно, своими словами, сухими дровами. Вот. Понять, чем его сушить. А без него пуля опять же не полетит. Ю.: Ты призываешь вернуться к чему-то изначальному? Б.: Я призываю вернуться, но по спирали. В нашей музыке сейчас происходит процесс, сходный с тем, что происходило в му- зыке западногерманской или в музыке любой страны, не говорящей на английском языке. Те молодые люди -- поляки, или венгры, или западные немцы -- точно так же реагировали на рок-музыку, как и мы. Но при ус- ловии, что им было легче это делать. Среда располагала к этому, они не встречали трудностей, барьеров. Вернее, барьеры были, но только творческие. Они сталкивались только с творческими проб- лемами. У нас же, прежде чем добраться до творческих проблем, нужно ой-ой-ой через какую трясину продраться. И, может быть, не стоит тратить силы на то, чего мы никог- да, вероятно, не достигнем. Собственно, суть пока не в формах, а в содержании. И надо просто возвратиться к содержанию. Рок тоже родился не с усилителем "Фендер" в рюкзаке. Он родился точно так же. Ю.: Заново родиться? Б.: Ну да. Мы еще даже не родились. То, что мы делаем, это еще не рождение, это эскизы, попытки, макеты. Эмбрионы. Ю.: Но на пути к творчеству, о котором ты говоришь, явно возникает социальный фактор, и он нам очень сильно мешает... Б.: Безусловно, мешает. Правда, чувствуется иногда теплый ветерок, это радует, но это... Ю.: Политика пряника и палки. Б.: Да, политика одного пряника и пяти палок, я бы сказал. Ю.: И этот социальный фактор ведет к вторичности, к Запа- ду... Почему они играют Запад? Это же и социальный фактор да- вит. Б.: А вот, по-моему, наоборот. Фактор запретов должен на- толкнуть на мысль, что не стоит. Если мы не можем делать так, как на Западе, -- хотя бы по формам, -- то и не стоит этого де- лать. Надо найти содержание свое и вложить его в совершенно но- вые, иные формы. Как это произошло в Западной Германии -- они сначала тоже стали подражать, играли на английском языке те же вещи, что и Битлз, и Роллинг Стоунз, и вся эта плеяда. Потом -- перешли к технологии наивного перевода. То же и у нас, и это был прогрессивный шаг -- технология наивного перевода, пели о том же, о чем пели за кордоном, только по-русски -- пытались перевести чуть-чуть ближе, находить свои эквиваленты, что ли... Поют там о жизни в Чикаго, а мы о жизни в Чикаго петь не будем, мы будем петь о жизни в Москве. Но это все равно не то, это не жизнь в Москве, это не жизнь Москвы, не жизнь наших улиц, не жизнь наших площадей. И тем более не жизнь третьей столицы. Вот есть Ленинград, Москва, и существует третья столица -- это вся Россия. И получалась не жизнь третьей столицы, а придуманная, в общем, жизнь. Но это все естественно, это все болезнь роста. Ю.: Когда ты говорил обо всех, ты одновременно говорил и о себе. Но ведь ты не можешь существовать на энергии отказа от того, что другие не нашли. Значит, ты что-то нащупал. Б.: Это смело сказано, но мне кажется, что я пытаюсь это делать. Я хочу связать новое содержание, ветер времени, ветер сегодняшних, завтрашних, вчерашних дней... собственно, это один ветер. И одно поле. И на этом поле я хотел бы найти свою бороз- ду, бросить туда зерно своего представления о тех или иных ве- щах, происходящих вокруг меня. И чтоб зерно дало росток. Конечно, это не будет принципиально новая форма, потому что принципиально новые формы невозможно придумать. Это будет развитие прежних. Частушка и рок-н-ролл -- я просто слышу, нас- колько они близки. Когда я слушаю Боба Дилана, я слышу в нем русскую песню, и не только русскую народную песню, я просто слышу в нем корень и вижу, что от этого корня идет. Почему негритянская музыка нам близка, мы же никогда не были в Африке... Но мы чувствуем, что это естество, что это не искусство, что это не придумано. Главное, чтобы пела душа. А там будет видно, какая твоя душа. Ты не думай о том, как это -- петь, заставь петь свою душу, и все. Как бы она ни спела, это окажется верным. Если она будет брать чистые ноты и ты не бу- дешь ей мешать. И я не придумываю форм, тут поиск-то нерациональный, раци- ональный обязательно приведет в тупик. Ю.: У тебя есть чувство отпущенного времени? Б.: Отпущенного мне времени? Ю.: И тебе, допустим. Б.: Я бы сказал так. Я бы сказал, что нужно туже вязать ту нить времени, ту, которая связывает каждого из нас со всеми и со своим временем. Если ты ее потеряешь, то все. А собственно, любой нечестный поступок, любая спекуляция ведет к потере. Ю.: В чем содержание спекуляции? Б.: Содержание в том, что люди не отвечают себе на вопрос "зачем?", просто бегут от этого вопроса. Потому что стоит толь- ко поставить вопрос -- зачем? -- и все. Может оказаться, что действительно незачем. Просто незачем, и пора идти домой и за- думаться. Ю.: А с чем связано у тебя это "зачем"? Б.: Совершенно с конкретным понятием. Ю.: Выговорить эту жизнь? Б.: Нет. Жизнь так прекрасна, жизнь так велика, что ее ни- когда никто не выговорит. Ю.: Но разве искусство не бесцельно? Б.: Конечно, нет. Искусство связано с любовью. Ты должен делать то, что ты любишь. Любить то, что ты любишь в этой жиз- ни, и об этом петь. Ты не можешь врать в любви. Любовь и ложь -- несовместимые вещи. Если я люблю, я стараюсь находить те слова, которыми мне не стыдно говорить о своей любви. Ю.: Но там, где любовь, там же и ненависть. Б.: Ненависть -- это особенная любовь. Любое чувство заме- щано на любви, и тот же страх... Любое чувство так или иначе представляет из себя ту или иную форму любви. Ненависть -- это просто оскорбленная любовь. И нужно петь о любви, о любви к жизни... или о нелюбви. Но факт тот, что ты готов бы полюбить, да вот, к сожалению, пока не можешь. Что-то не позволяет, со- весть тебе не позволяет любить те или иные вещи, пока они нахо- дятся в том виде, в котором они находятся. Не стоит мутить воду в себе. Любовь -- она может быть сколь угодно грубой, сколь угодно ненавистью, жесточайшей даже ненавистью, но это не будет жестокостью. Жестокость только тогда, когда нет выхода. Ты сколько угодно можешь ткнуть человека лицом в ту грязь, в кото- рой он находится, вымазать его в том дерьме, в котором они си- дит. Но потом ты должен вывернуть его голову вверх и показать выход, дать ему выход. И это зависит от тебя и от того, нас- колько он тебя поймет. Ты обязан говорить так, чтобы тебя поня- ли те, на кого ты собираешься повлиять. Ты обязан делать так, чтобы поняли тебя и поняли твою любовь. Ты должен заразить сво- ей любовью людей, дать понять людям, плохим людям, что они тоже хорошие, только еще не знают об этом. Я говорю о себе, потому что я очень люблю жизнь, люблю страну, в которой живу, и не мыслю себе жизни без нее и без тех людей, которых я просто ви- жу. Я всех люблю на самом деле, даже тех, кого ненавижу. Едва ли я смогу изменить их своими песнями, я отдаю себе в этом от- чет. Но ничего не проходит бесследно. И пусть это будет капля в море, но это будет моя капля и именно в море. То есть я ее не выпью сам. Если я брошу свое зерно, и оно даст всходы, и будет не од- но зерно, а -- сколько там в колосе зерен, десять, или трид- цать, или пятьдесят, -- я считаю, что прожил не зря. Это и есть цель. Я пытаюсь, слушая свою душу, не глушить ее и петь так, как поется. И ничего не придумывать! Это моя беда, если есть цель и не поется. Так бывает, потому что не всегда хватает та- ланта сочинять музыку, стихи и заниматься творчеством. Но это невероятно вредный предрассудок -- связывать любовь и талант со сферой искусства. Все, что сделано без любви, не нужно жизни. Ты хочешь делать музыку, а у тебя это не получается. И тут не- чего плакать. Просто надо понять, что это не твое место, и найти свое. Не знаю, где, но там, где не хватает честных людей, а честных людей не хватает везде. Если ты чувствуешь в себе лю- бовь, ты люби и рассказывай о ней. Если ты что-то ненавидишь, а, как мы поняли, это тоже любовь, рассказывай об этом. Но честно, слушая себя, не пытаясь придумывать какие-то немыслимые образы, совершенно самопаловые культуры создавать. Жизнь есть жизнь, и она не простит тех, кто думает о ней плохо. Только тех она не простит. Жизнь свое возьмет. И поэтому мне не нужны пес- ни, в которых я не слышу любви. Это пустые песни, даром убитое время, даром прожженная жизнь. Это называется "коптить небо", действительно сжечь себя, свои дрова, но сжечь их впустую. Ни- чего у тебя на плите не стояло, и ты просто прокоптился. Это и называется "коптить небо". А небо коптить не надо, его цвет нас пока устраивает. Ю.: А из тех песен, которые ты слышишь, ты хоть где-то на- ходишь то, что можешь взять? Б.: Конечно. Я очень люблю Бориса Гребенщикова, хотя мы с ним совершенно разные люди. Ю.: Он поет о любви? Б.: Безусловно. Он поет о своей любви. А я уважаю любую любовь. Понимаешь? Любую. Ю.: А у Макаревича? Б.: И у Макаревича тоже о любви. И у негров с Ямайки о любви. Я нахожу это у всех, у кого о любви. Ю.: А глум может быть любовью? В наших корнях та же час- тушка, подчас там и глум есть, и ерничество. В наших корнях не только любовь и не только ненависть. Или только любовь? Б.: Не существует чистой любви во плоти. Всегда что-то примешивается. Невозможно играть на одной ноте, скажем так. Есть некая доминанта и вокруг нее масса того, что составляет из себя музыку. Любовь, скажем, как тональность. Если задать как тональность любовь, взять некую верную ноту-любовь, которая бу- дет единственно верной и определяющей нотой, то все, что вокруг нее, -- все это и будет жизнь. Но на одной ноте ничего не сыг- раешь. Точно так же как одной любовью совершенно невозможно жить. Это определяющая сила, самая великая сила. Любовь в каж- дом из нас есть любовь к одной и той же жизни. Но в каждом из нас и все, что плюс к любви, что в тебе еще есть. Поэтому можно долго рассуждать: глум -- любовь или не любовь. Это уж какой замес, какое в тебе тесто! Тесто же бывает совершенно разное, смотря для чего -- пирожок испечь, или длины, или белый хлеб, или черный. Все это нужно в жизни. Но в основе все равно зерно. И любовь есть зерно, а все остальное зависит от того, какую за- дачу ты перед собой ставишь. И надо понять, какая задача перед тобой стоит, какая дорога тебя ведет, куда тебя дорога ведет. Она же тебя именно ведет, ведет за душу. Как тебя мама за руку ведет, так и дорога ведет тебя за душу. И ты иди, шагай. Ю.: Ты хочешь жить по своей дороге. Скажи, вот ты сейчас как затеял свою жизнь? Б.: Да знаешь, я дышу и душу не душу. Я стараюсь не врать ни в песнях, ни в жизни, я стараюсь не предать любовь. Это са- мая страшная потеря -- потеря любви, любви к миру, к себе, к людям, к жизни. Я это только обретаю. Я жил всю жизнь больным человеком, темным, слепым, глухим. Я очень много не понимал. И вот я просто понимаю тех людей, которые занимаются музыкой. Ю.: А встречались ли тебе гении-разрушители? Которые на вопрос: имеешь ли право? -- могут ответить: нет, не имею, но могу. И разрушает он гениально. И, может быть, в этом разруше- нии он открывает какую-то жизнь? Б.: Любое разрушение естественно. Истина рождается как еретик, а умирает как предрассудок. И этот предрассудок иногда нужно разрушать. Я убежден, что человек, имеет ли он право на разрушение или даже не имеет, он наверняка разрушает предрассу- док. Ни один нормальный человек не станет разрушать ту или иную истину, не станет топтать росток. Сухие деревья он будет дейс- твительно обрубать, чтоб дать дорогу новым. Ю.: Он может уничтожить себя как предрассудок? Б.: Понимаешь, в конце жизни каждый уничтожает себя как предрассудок. Ю.: Все-таки ты рассказываешь бой. Если он идет... что бу- дет дальше? Б.: Если пользоваться сравнением с боем, то каждый нахо- дится на линии фронта, буквально, действительно на передовой. Каждый музыкант находится так или иначе на передовой. Но самое главное -- не быть слепым и не ждать ни от кого приказов. Ты можешь сидеть в окопе, и все уйдут вперед, а ты все будешь ждать приказа. Каждый должен сам себе скомандовать: вперед! в атаку! А для того, чтобы атаковать, надо знать, куда бежать, нужно знать цель. Видеть реальную цель, которую ты должен пора- зить. Но, конечно, у всех свои функции, свои задачи -- есть са- перы панк-рока, есть гусары, есть пехота, есть истребители, есть бомбардировщики. И единого фронта быть не должно. И поэто- му я несчитаю, что все должны заниматься тем, чем я или Борис Гребенщиков. Таким образом мы просто оголим остальные участки фронта. Но речь идет о том, чтобы все-таки держаться этой линии фронта, видеть пред собой цель и не сидеть в окопе. Ю.: Ты хочешь быть с гитарой или с группой? Б.: Я не могу решить сейчас, нужно ли мне создавать груп- пу. Из кого? Я не могу делать это формально, не в туристическую поездку собираемся. Лично у меня нет таких людей, они ко мне как-то не пришли. Если появятся, я скажу -- очень хорошо, если придет человек и сыграет так, что я почувствую, что он меня по- нял душой, у него душа в унисон с моей. Если получится, я буду рад, это будет богаче... Если будут друзья и они будут любить то же самое, значит, мы будем сильнее. Но я могу петь с гита- рой. Ю.: Мир, в котором ты живешь, -- какой он? Или каждый из нас существует в своем мире? Б.: Я тебе скажу еще раз, что начал ответ на этот вопрос год назад. На этот вопрос нужно отвечать всю жизнь. И человек, взявший в руки гитару, начал ответ, начал беседу с теми, кто рядом с ним. То есть он решил, что его душа вправе говорить в голос. Вот, собственно, зачем? Затем, чтобы ответить на этот вопрос -- "зачем?". И я буду отвечать на него всю жизнь. И в каждой песне я пытаюсь ответить, и каждым поступком, каждой встречей. С утра до вечера, каждый день. Это работа души -- от- вет на вопрос, в каком мире ты живешь и каким ты хочешь его видеть. Ну и давай я еще так отвечу. Я скажу, что живу в мире, где нет одной волшебной палочки на всех, у каждого она своя. И если бы все это поняли, мы смогли бы его изменить. Мир стал бы для каждого таким прекрасным, какой он и есть на самом деле. Как только мы поймем, что в руках у каждого волшебная палочка, тогда она и появится в этом мире. Это утопия, казалось бы. Но за этим будущее. Ю.: А скажи, ты мог бы уйти, вот как в этой пьесе... У те- бя бродячая жизнь сейчас. Б.: Да, конечно, я у жизни в гостях. Ю.: А ты хотел бы получить вдруг такую дачу с аппаратурой? Б.: А кто против? Никто не говорит о том, что нужно отка- заться от еды, от одежды, надеть вериги и ходить по мукам. Но какой ценой? Вопрос. Конечно, я был бы рад, если бы мне не пришлось задумываться о том, где я завтра запишу свои песни. Но раз это не так, я принимаю все как есть. Мир прекрасен. Жизнь прекрасна. Ю.: А как тебе кажется, в этой стране вообще возможен рок? Б.: Есть формы рок-н-ролла, блюза, и мы должны вырасти из них, любим-то мы все равно немножко другое, это естественно, мы должны петь о том, что любим, но при условии, что время не кон- чается за границами нашей родины. Везде один и тот же ветер -- попутный. Ю.: Я встречал таких людей, которые стали играть нью-вейв до того, как услышали его с Запада. Значит, они могут существо- вать на этих формах? Б.: Но в этих формах, как правило... Пожалуйста, я не спо- рю, дайте, покажите, но ведь этого не происходит. И, естествен- но, я делаю вывод, что в этих формах наше содержание не держит- ся. Ю.: То есть нужна какая-то принципиально русская? Б.: Это настолько же принципиально, насколько и нет. Вот слово времени, время говорит свое слово. Там его легче словить и назвать его -- дать какую-то форму. Они дух времени поймали верно. И, конечно, он нас касается. Но словили-то они его в своих формах! Нам надо тот же самый дух времени словить просто в своих. Ю.: Но ведь дух времени -- это не дух нашего времени. Б.: Но почему? Ю.: В этой комнате один дух; если она заперта, дух стано- вится еще более терпким. А если мы откроем двери и окна, тогда дух этой комнаты станет духом улицы или пространства вокруг до- ма. Но пока это пространство спертое, и дух здесь спертый. Б.: Правильно, все правильно. Но ведь и там, и и там воз- дух, все равно любой дух замешан на воздухе. "Дух времени" как воздух. Тут все очень спорно. Какова любовь? Кто как представ- ляет себе любовь, жизнь, у всех свои комплексы, проблемы, лич- ные там, детство трудное... Это все другое дело. Если говорить о каких-то принципах, все-таки... Зачем ты играешь музыку рег- гей, ты живешь в Норильске. Раз ты играешь реггей, так ты давай снимай с себя тулуп и ходи в набедренной повязке в Норильске. Ты должен прожить песню, проживать ее всякий раз. Но в паруси- новой шляпе по снегу, по тайге никто не пойдет. А раз не пой- дет, значит, надо петь песни ушаночки и вот этого тулупчика. Ты не должен делить себя на себя и песню, это не искусство, это естество. Для меня вот это -- критерий. Ты не можешь внедрить в себя инородное тело, как бы оно тебе ни нравилось. Я бы, может быть, хотел, чтоб у меня вырос хвост. Может быть, мне было бы удобно отгонять им назойливых мух. Но он у меня не вырастет. Кто-то, видимо, рванет вперед, кто-то покажет форму новую, естественную. Тут мы не должны форсировать. Понимаешь, истина никогда не лежит между двумя противопо- ложными точками зрения, они всегда истинны. Всегда существуют две противоположные друг другу истины, и каждая из них абсолют- но верна по-своему. То, что истина лежит где-то посередине, -- это вздор. Между ними -- не истина, между ними -- проблема. И как только ты ее решаешь, эти две истины примиряются естествен- ным образом. К проблеме сразу возникает контрпроблема, и так далее. Утверждая то или иное положение, мы просто должны пом- нить, что существует контристина, которая безусловно важна. И когда я говорю, что мы не должны форсировать намеренно, это правильно, но также правильно и то, что мы должны вести посто- янный поиск. Слушать свою душу. И когда мы говорим, что мы должны на национальной почве что-то делать, это так же верно, как и то, что мы не должны. Почему, например, я, русский чело- век, терпеть не могу славянофилов? Потому что любое фильство предполагает какую-то фобию. А я не в состоянии мириться ни с какой фобией, я вне фобий. То же самое и с формами. Надо учиты- вать эти две истины и решать проблемы между ними. Найти содер- жание сначала. Ю.: Сашка! А как ты произошел? Я не знаю, как точно сфор- мулировать, чтоб вопрос звучал не совсем банально... Б.: Ясно. Почему я решил писать песни? Да? Или что? Ю.: Да, вот как это случилось? Б.: А почему человек начинает обычно сочинять песни? Я по- лагаю, только потому, что он живет, живет, и вдруг понимает, что ему хотелось бы слушать такие песни, которых нет. Или ви- деть картины, или смотреть спектакль. И человек думает: "Почему же до сих пор никто этого не сделал?". А потом думает: "А поче- му бы мне не сделать это самому?". И пытается так или иначе. Надо трезво просто понимать, можешь или нет. Если не можешь -- не делай, найди в себе силы, это гораздо сложнее. Вот у тебя душа вырастет в тот момент, когда ты поймешь, что тебе не стоит этого делать, тебе просто надо работать с собой -- не книжки там читать, а понять, кем ты должен быть. Просто быть хорошим, добрым человеком, честным по отношению к своим близким, знако- мым. Это главное, это просто. Если любишь постоянно, с утра до вечера, каждую секунду, это просто то, что дает тебе счастье, дате тебе силы жить, силы радоваться. И быть нормальным, открытым, честным человеком. Это единственная вещь, которая всегда с тобой. Тебе должно быть стыдно делать дурной поступок, потому что любовь всегда с то- бой, как ты можешь ее обмануть, глушить в себе жизнь. Глушить талант, то, что у тебя болит, то, что тебя беспокоит. Может, ты боишься понять, боишься почувствовать это, боишься справиться с собой. А душа-то в тебе болит, душа-то в тебе говорит: давай, шагай, что ты сидишь в своем окопе, все в атаку идут. А душа у тебя болит потому, что она чувствует, что она не на месте, и ей надо найти свое место. А ты ее глушишь, не слышишь. А она все равно не уйдет, все равно в конце концов раскаешься. Дай Бог, чтоб было не поздно, потому что это трагедия -- не услышать вовремя душу. У тебя -- душа, любовь над тобой. И должно быть просто стыдно. Если всем станет стыдно... Ю.: Может ли быть в твоей жизни история, когда свет по- меркнет? Б.: Нет, такого не может быть. Еще раз говорю|: это только от меня зависит. Ю.: Ты уверен в том, что ты его удержишь? Б.: Конечно. Я удержу его в своих руках. Потому что я только этим и занимаюсь, и все мои песни, поступки направлены на то, чтобы удерживать свет, и они с каждым днем должны быть все более сильными, чтобы его удерживать. Тут не проедешь на- легке с пустым разговором. Я не верю тем людям, кто не страдал. И даже тем, кто очень страдал. Тут вопрос в том, что кровь ль- ется либо напрасно, либо нет. И если даже собственная кровь с человека льется как с гуся беда, ты ничего не понял в жизни. Ты не извлек урока, твои страдания бессмысленны. А все через стра- дание -- когда душа болит, значит, она работает. "Объясни -- я люблю оттого, что болит, Или это болит оттого, что люблю?" Невозможно объяснить -- потому что это одно и то же. Ю.: Ты говоришь о двух истинах. А свет и тьма -- это не две истины? Б.: Да, конечно. Что такое свет и тьма? Тут очень легко можно разобраться. Все, что впереди тебя, -- это всегда свет. Сначала ты пройдешь половину пути через тьму. потом ты по- лучишь ровно столько же света. Человек не расплачивается ни за что совершенно. Не бывает, чтобы человек получил что-то в дар, а потом ему приходится за это рассчитываться, отрабатывать. Ничего подобного. То, что человек получил, -- это заработано. Тень -- она всегда сзади. Если ты обернешься, сзади будет тьма, а впереди всегда будет свет. Понимаешь, о чем речь? То место, по которому ты идешь, всегда тьма. Свет всегда впереди. Граница проходит прямо по твоим ногам. Если ты шагнул, ты шагнул во ть- му, но одновременно ты ее и одолел. Почему любой удар ты должен принимать как великий дар? Потому что если меня ударило, я должен знать, что это -- удар судьбы. И его важно понять. По- нять, для чего нужна эта жертва. Любой удар -- тебе в спину, и не нужно оборачиваться, выяснять и сводить счеты, не нужно, не стоит -- ты обернешься, а там тьма. И опять ты вернулся к себе, к прежнему -- любой отрезок пути, каким бы светлым он тебе ни казался, автоматически превращается в темный, как только ты его прошел -- ты отбрасываешь тень назад. Это дар -- любой удар. Раз тебя бьет, значит, тебе дается возможность больше пройти, дальше. А если ты не сделаешь, собь- ешься с курса, ты все равно вернешься по кругу на то же место. В другой ситуации, естественно, с другими, может быть, людь- ми... Но все равно будешь обязательно пытаться ту же задачу ре- шить. Душа все равно ведет тебя за руку. Но ты иногда не пони- маешь, куда она ведет, и немного сворачиваешь. Это ничего, мож- но сворачивать. Тут милосердие. Как сам себя показал, ничего кроме этого не получится, никто тебя не накажет больше. Это очень трудно -- всякий раз по одному и тому же месту. Как только человек начинает чувствовать боль, он сразу начинает бояться этой боли. Это талант, талант-то в нем режется, душа в нем режется для того, чтобы прорвать себя и ощутить себя частью целого. Не то чтобы слиться, а по формуле Я + все, каждый -- центр, совершенно индивидуальный, совершенно неповторимый. Ю.: Вот ты сейчас рассказываешь движение, а в этом движе- нии остаются песни, они этим движением рождаются? Б.: Они не остаются потому, что они входят в чужие души. Вот перед тобой песня. И раз ты ее понял, значит, твоя душа захватила пространство и стала больше, то есть душа твоя рас- тет. А вот потом, когда человек поймет, что он не просто инди- видуальность, данность какая-то, а часть всего, когда душа рва- нет из тела... Ты поймешь, что ты совершаешь еще один шаг в це- лой цепи шагов, поймешь, что ты часть всего и что все будет хорошо. Только не навреди себе, живи, работай, не думай, что тебя лифт довезет. Лифт никого никуда не довез. Я же, собствен- но, об этом пою и буду петь. Тут вопрос стоит так: знает ли истину тяжкий путь позна- ния, который нам предстоит пройти? В принципе, каждый из нас знает эту истину изначально, эту истину знает душа. И пытается тебе сообщить каждый день с утра до вечера. А ты должен ее слу- шать, она тебе все скажет, все даст, даст силы любовью. Твоей же любовью. Чем больше ты отдашь ей, тем больше будет даваться тебе -- чтоб больше отдавал. Она тебе постарается сообщить всякими путями. В том числе женщина. Что такое женщина? Это еще один из языков, на которых с нами говорит мировая душа. Ю.: Господь. Б.: Ну да. Язык. Один из самых важных Его языков. Он с на- ми говорит всякими разными приметами, все сообщает, и ничего лишнего. Рисунок на этой пачке сигарет для кого-то наверняка сыграет свою роль. Или песня -- сидишь ты вечером и слушаешь Битлз. И врубаешься, что песня написана именно для этого вече- ра, об этом вечере. Разговариваешь ты с человеком, а она совер- шенно точно попадает в нерв вашей беседы. Можно даже не разго- варивать, а послушать, какие там будут песни дальше, и понять, чем у вас все кончится. Это просто многофункциональность. Это просто потенциал, который еще раз перевел себя в кинетику, стал реальным действом. Просто из века в век, из года и год, изо дня в день общую мировую идею мы переводим в форму за счет таланта. Талант -- способ перевода. А если говорить о программе... то когда люди садятся играть в шахматы, всем ясно, что игра так или иначе кончится матом. Или если ты сядешь играть с Каспаро- вым, проиграешь в любом случае. Это, казалось бы, детерминиро- вано, да, исход, результат, да. Но остаются подробности, ты же сам решаешь, и он решает, какой пешечкой ходить. А для того чтобы перевести потенциал, есть шахматы, есть коробка, и мы должны сыграть. Перевели все это, реализовали ку- сок потенциала. Все. Но для того чтобы игра шла, кто-то должен играть белыми, кто-то черными, а иначе все перепутается. И поэ- тому мы виноваты перед тем, кто вынужден быть плохим. Допустим, я хороший, считаю себя хорошим, добрым, честным, умным вроде Кука. Все правильно. Но кто-то ведь должен быть плохим в таком случае. Иначе как, если все будут хорошими? Это будет когда-нибудь. И это будет довольно страшно. Но будет. Мы виноваты перед ними, они виноваты перед нами. Почему понятие общей вины -- конечно, только поэтому. Надо добиться, чтобы душа смогла говорить со всеми, чтобы тебе было что-то дано. Надо показать, что у тебя чистые руки, чтоб тебе можно было что-то вложить. Иначе тебе никто ничего не вложит, потому что душа откажется, твоя же душа. Она тебя будет сначала заставлять вымыть руки, и только потом она тебе что-то в них даст. А ты всегда пытаешься что-то цапнуть, она не дает -- значит, ты цапаешь чужое, раз она тебе свое не дает. Это ес- тественно. Значит, ты берешь чужое. А чужое в твоих руках ни- когда не будет живым, оно сразу мертвеет. Потому что ты только часть своей души можешь нести вот так. Живую воду. А все ос- тальное, что ты будешь где-то там черпать, будет мертвая вода из чужих рук. Душа тебя сначала научит вымыть эти руки, чтобы ты был готовым к тому, что она тебе должна дать. И только через страдание. Это же очень мучительно осознать вдруг, что вроде как я гитарист, у меня ансамбль, мы там играем, у нас название есть, и нам свистят, хлопают, а потом понять, что ты дерьмо в общем-то еще. В принципе, понять -- это не обидно. Это ни в ко- ем случае не обидно. Это великая честь для человека -- понять, что он дерьмо.

[Заглавная страница] [Биография] [Интервью] [Тексты песен] [Дискография ] [Статьи] [Музыка]